– Я все понял, – кивнул Хардести. – К тому же я читал эту статью о танцующем верблюде.

Глядя на хоккеистов, носившихся по ночному катку с факелами в руках, Хардести пообещал редактору «Сан» дать несколько городских зарисовок.

На той же неделе Хардести и Марко Честнат принялись бродить по городу в поисках мест, отличающихся особым духом. Мест таких здесь было в преизбытке: от Ривердейла до Саутбич, от Риверсайд-драйв до Нью-Лотс. По четвергам «Сан» выделяло под комментарии Хардести две полные полосы. В центре каждой полосы размещались рисунки Марко. Они позволили жителям «Сан» взглянуть с высоты птичьего полета на Бруклин, походивший на орла с подрезанными крыльями, пытающегося проглотить устрицу Стейтен-Айленда. Они представили перед ними хаос Четырнадцатой стрит, печные трубы «Астории», жемчужины Ист-Сайда, загадочный, словно английские садики, Грамерси-парк, увиденные с Уихо-кена золотые шпили Манхэттена, подсвеченные закатным солнцем, отражавшимся стеклянными стенами небоскребов. Словом, их дела шли как нельзя лучше.

Тем не менее Хардести с новой силой воспылал желанием отыскать город праведников. Он решил побороть все обстоятельства и чувства и уплыть в Европу. Да, Хардести любил Вирджинию, но он хотел исполнить волю отца. К тому же он стал испытывать какое-то странное томление и то и дело вспоминал тех, кому пришлось оставить свои семьи и отправиться на войну. Подобно этим людям он хотел променять теплый кров на холод дальних дорог. Ему постоянно слышался чей-то еле уловимый голос, долетавший до него из каких-то бесконечно далеких времен. Ему нельзя было уезжать, и он знал об этом, но он искал город праведников, чем, как ему казалось, мог искупить все свои ошибки.

Ничего не подозревавшая Вирджиния узнала об этом первого июня. Тихонько заплакав, она распахнула перед ним дверь и попросила его побыстрее уйти и больше никогда не возвращаться. Ее горькие рыдания, долетавшие из-за захлопнувшейся за ним двери, больно ранили его сердце. Он поспешил купить билет на ближайший лайнер, отправлявшийся в Европу, и побрел к себе в мансарду, кляня все на свете.

Хардести решил доехать до пристани, возле которой стоял океанский лайнер, на такси. Утро в это воскресенье выдалось погожим и ясным. В столь ранний час на улицах не было ни души. Когда такси проезжало через Челси, по приемнику зазвучала достаточно странная ария, которую, как представлялось Хардести, исполняли окрестные здания с их пустынными дворами и души их несчастных обитателей. Он уже не мог любить Вирджинию Геймли, хотя то, что он собирался искать в далеких землях, могло присутствовать и в этом городе или даже в самой Вирджинии, душу которой неведомая судьба могла избрать своим единственным обиталищем. В этом случае он совершил бы непоправимую ошибку. Не успела закончиться ария, как он заметил пересекающую Гудзон-стрит знакомую фигуру с мольбертом на плече и с коробкой красок под мышкой.

Марко Честнат возвращался с утренних этюдов. В это время свет был чистым и прозрачным, а полчища местных хулиганов уже отправлялись спать. Гудзон постоянно менялся: по утрам он казался тихим и кротким, во время осенних бурь становился необычайно гневливым, в ясные дни являл свою вельможную стать, зимой неожиданно покрывался льдом, а в августе начинал походить на затянутое туманом горное озеро. Марко Честнат более всего любил его утренний образ, полный яркого света.

Хардести попросил водителя остановиться и, выскочив из машины, окликнул привычного к агрессии окружающих приятеля, который тут же бросился наутек.

– Это я! – крикнул Хардести ему вослед.

– Я думал, ты уже уехал, – сказал Марко, щурясь на него сквозь свои толстые линзы.

– Я еду на пристань. Который час? Лайнер отходит в восемь.

Растерянно глянув на часы, Марко ответил:

– Еще только семь. Чего ты так рано туда едешь? До пристани, возле которой стоит «Розенвальд», отсюда всего три квартала.

– Я и не знал, что сейчас всего семь!

– Ты уже ел?

– Нет.

– Мы могли бы зайти к Петипа и позавтракать, – предложил Марко Честнат. – Оттуда до пристани рукой подать.

Они завтракали в садике у Петипа, глядя на пташек, сидевших на плюще, которым были увиты решетки парка, и прислушиваясь к гудкам теплоходов, отражавшимся от утесов Гудзона.

– Как ты мог ее бросить? Что случилось? Ее ведь уже бросали. Того канадца, кажется, звали Буасси д'Англе.

– Я все это знаю, – хмуро ответил Хардести.

– Ты делаешь плохо не только ей, но и себе самому. Ты поступаешь неправильно, слышишь? Я вдовец, и потому я знаю то, чего не знаешь ты. Ты просто идиот! Ты бросаешь самое прекрасное… Впрочем, ты и без меня все это отлично понимаешь.

– Да, понимаю.

– Тогда почему же ты не хочешь остаться?

– Я не могу этого сделать, – прошептал в ответ Хардести. – Это связано с моим отцом…

Раздался громкий гудок теплохода.

– Неужели это «Розенвальд»? – насторожился Хардести.

– Все может быть, – улыбнулся Марко Честнат. – Стало быть, он уже плывет вниз по реке. Сейчас двадцать минут девятого.

– Ах ты, сукин сын! Я тебе это запомню! – вскричал Хардести.

– Вот увидишь, ты еще будешь благодарить меня за это, – невозмутимо ответил Марко.

Они выбежали из ресторана. По пути Марко сбил своим мольбертом несколько столиков и стульев, побив при этом немало посуды. Хардести запрыгнул в остановившееся такси и помчался на юг. Марко Честнат последовал его примеру. Обе машины прибыли в Бэттери одновременно. Хардести и Марко Честнат (он так и не выпускал из рук мольберт и краски) сломя голову понеслись к южной оконечности променада, награждая друг друга цветистыми эпитетами. Нарядный, словно принимающий парад адмирал, «Розенвальд» находился уже возле острова Свободы. Хардести кинулся развязывать шнурки.

– Куда это ты решил плыть? – поразился Марко Честнат. – Такие корабли ходят со скоростью двадцать узлов в час.

– Все правильно. И вода в заливе холодная. Догонять его я не собираюсь. А вдруг он остановится? Что я теряю, кроме собственного тепла?

Он нырнул в воду и поплыл в сторону корабля. Не прошло и минуты, как «Розенвальд» выпустил целое облако черного дыма и замер на месте.

Офицеры голландского лайнера «Розенвальд» были крайне польщены, узнав о том, что Хардести так жаждал оказаться на борту их судна, что не раздумывая бросился в мутную жижу, почему-то считавшуюся жителями Нью-Йорка морской водой. Они приняли его на борт, спустив трап в районе машинного отделения, и тут же отправили его под горячий душ, после чего корабельный доктор сделал ему десять уколов, а главный стюард одарил целым галлоном мясного бульона. Конечно же, Хардести отклонил бы предложение отобедать этим вечером за капитанским столиком, если бы он не был одет в принадлежавший самому капитану вельветовый халат небесно-голубого цвета с вышитым на кармане золотым королевским крестом. Он решил, что подобный отказ показался бы владельцу халата чересчур оскорбительным.

Когда Хардести все-таки удалось выйти на палубу, он увидел перед собой Нью-Йорк, сверкавший в лучах утреннего солнца подобно бриллианту. Его башни и небоскребы поражали своими нечеловеческими пропорциями, однако Хардести ни на минуту не забывал о том, что среди этих поблескивающих стеклом утесов живут люди, которые умеют не только кричать, но и петь. Кто-то из них сейчас принимал душ, кто-то играл на рояле, кто-то танцевал. Где-то там, на улице, залитой июньским солнцем, жила Вирджиния… Выше по течению реки виднелась свежая зелень лесов и полей, за которыми вставали голубые горы.

Покидать Нью-Йорк летом непросто, особенно если ты смотришь на него со стороны моря. Хардести тут же стало не хватать этого безумного города с его бесконечными, то и дело взмывающими над реками авеню, где прошлое ужасается будущего, а будущее клянет прошлое, что, впрочем, не мешает им уживаться рядом. Более же всего ему не хватало Вирджинии. Ему так хотелось вернуться к ней, что он готов был перемахнуть через перила и поплыть к Лонг-Айленду. Он прекрасно понимал, что в этом случае его сочли бы редкостным эксцентриком, тем более что он попал на борт лайнера точно таким же образом. Помимо прочего Хардести останавливало то, что он мог попасть под лопасти гребного винта, и то, что его одежда находилась сейчас в стирке, он же разгуливал по палубе в дурацком купальном халате. Впрочем, он забыл и думать обо всех этих мелочах, увидев, что же помешало «Розенвальду» продолжить плавание.