В этом смысле с Атанзором им явно не повезло. Они забрали его с арены, решив, что он сможет проработать куда дольше, чем его дальние родственники, которых они привозили в эту клоаку прямо с горных выпасов. Один виргинский першерон, к удивлению хозяев, смог проработать на мельнице целых пять месяцев. Они надеялись, что мощный белый конь сможет выдержать примерно такое же время, поскольку он весил столько же, сколько и першерон, хотя своим сложением больше походил не на рабочую лошадку, а на скакуна.

Они не знали того, что Атанзор не привык сдаваться, где бы он при этом ни находился – в море, в сарае старьевщика или на мельнице. Откуда им было знать, что он перемалывал время с такой же легкостью, с какой мельница перемалывала зерно, тем более что здесь он мог есть и пить вволю? Чем дольше он работал на мельнице, тем крепче становился. Он тянул свое ярмо, то обливаясь потом и пошатываясь от слабости, то гарцуя и потряхивая гривой от избытка сил, не останавливая своего бесконечного бега ни на мгновение.

В августовскую жару его тело покрывалось пеной, от которой раскрывались и гноились его старые раны, осенью ему казалось, что он вращает маховик времени и перемалывает морскую соль, зимой он старался не поскользнуться на льду и ждал наступления весны, весна же совершенно незаметно сменилась июнем с его частыми грозами и ливнями. Он черпал силы из самых разных источников, одним из которых было изумление его мучителей, поражавшихся его выносливости и терпению.

Проходя мимо смотревшего на западную сторону окна, он видел не только груды мусора, битого кирпича и почерневшие от копоти стены стоявших над рекой строений, но и небо, которое тоже дарило ему свои силы.

Город приветствовал мэра, ехавшего вниз по Ист-Ривер от Грейси-Мэнсон к ратуше, звоном колоколов. Колокола звонили до тех пор, пока он не вошел в здание ратуши, не надел на себя мантию и не пригласил к себе своего первого заместителя, с тем чтобы сообщить ему о том, что «мэр прибыл в свой кабинет, дабы продолжить служение на благо города и его обитателей». Многие люди считали эту странную, исполненную показного эгалитаризма церемонию, призванную напомнить мэру о его обязанностях, чем-то само собой разумеющимся.

Совет старейшин (в который входили как Гарри Пени, так и Крейг Бинки) собирался перед инаугурацией мэра единственно с тем, чтобы присвоить ему то или иное имя. Хотя имя это имело чисто символическое значение и никак не влияло на политическую карьеру мэра, оно определенным образом отображалось в сознании электората и избранника, собственное имя которого после этого мгновенно забывалось. Получившие прозвище Пепельного, Костяного или Тряпичного Мэра градоначальники тут же подавали в отставку или кончали с собой. Лисьи, Яичные и Птичьи Мэры продолжали работать, памятуя о том, что любой политик так или иначе становится жертвой насмешек и нареканий. Впрочем, самым достойным градоначальникам давались вполне безобидные или даже завидные прозвища, такие как Слоновая Кость, Водный Мэр, Речной Мэр и даже Серебряный Мэр (это имя получил мэр, руководивший городом в момент смены столетий). Никто не понимал, каким образом совет угадывал сильные и слабые стороны нового, еще не вступившего в свою должность мэра. Этого не знал не только Крейг Бинки, но даже и сам Гарри Пени, не устававший поражаться необыкновенной прозорливости совета.

Срок действия полномочий нынешнего градоначальника в зависимости от хода ноябрьской предвыборной кампании должен был истечь либо к моменту появления на реке первого льда (обычно река замерзала только к концу января), либо к тому времени, когда в Проспект-парке расцветали первые цветы (это происходило в начале марта). Судя по тому, что его предшественник звался Серным Мэром, Горностаевый Мэр должен был прекрасно справляться со своими обязанностями. Это имя, отражавшее сложную символику титулов, выражало соответствие нынешнего мэра занимаемой им должности, поскольку мантии чиновников такого ранга шились как раз из меха горностая. Мэр нисколько не тяготился этим прозвищем и справедливо полагал, что оно должно было способствовать его переизбранию. Несмотря на то что он походил на сваренное вкрутую яйцо и говорил писклявым голосом, он был честным и умелым политиком и вдобавок ко всему обладал развитым чувством юмора. Следует заметить, что он пользовался поддержкой самой ужасной и всесильной политической машины – виртуального теневого правительства, определявшего все значимые аспекты каждодневной жизни, начиная от характера рождественских поздравительных открыток и кончая спецификой машинного распознавания образов. Для того чтобы добиться своего избрания на столь высокий пост, нынешний мэр должен был запомнить имена, прозвища и любимые блюда тех лиц, с которыми ему приходилось обмениваться рукопожатиями («Привет, Джеки, как тебе вчерашняя лазанья?», «Рад видеть тебя, Ник. Как мне нравятся фаршированные блинчики!»). Эта достаточно утомительная предвыборная тактика зарекомендовала себя крайне эффективной.

В ведении Горностаевого Мэра находилось три здания, имевших различное число этажей и служивших для разных целей. Приземистое здание ратуши использовалось для проведения разного рода церемоний. В его залах, украшенных полотнами прославленных живописцев, могли выступать с концертами скрипичные квартеты. Каждый мэр в любой момент мог укрепить здесь свой дух, посетив галерею с портретами своих славных предшественников.

По-настоящему высокий офис находился в полумиле от ратуши и располагался на верхних этажах одного из самых высоких небоскребов, откуда сквозь разрывы между облаками можно было увидеть весь город, казавшийся набором разноцветных кубиков и полосок. Судьбоносные решения принимались именно здесь, поскольку их принятию не мешали ни лица, ни крики тех, кому не суждено было совладать с волнами истории.

Третий офис находился на пятнадцатом этаже стоявшего в Бэттери здания. Из его огромных окон была видна гавань, луга Губернаторского острова, рыжий кирпич Бруклин-Хайтс и зеленые газоны бруклинских парков и кладбищ. Находясь в этом офисе, мэр придерживался золотой середины. С одной стороны, взгляд его простирался достаточно далеко, с другой – он видел отсюда не только дали, но и фигурки людей. Да и корабли, которые крались вверх по Баттермилк-Ченнел, смотрелись отсюда куда лучше, чем с последних этажей небоскреба. Когда он взирал на них с этой усредненной позиции, они напоминали ему об океане.

Именно здесь, в не слишком низких, но и не слишком высоких кабинетах, Горностаевый Мэр и принимал большую часть своих решений. Поскольку эти комнаты не были столь же богатыми историей и ветхими, как палаты ратуши, и столь же эфемерными, как заоблачные выси небоскреба, он мог заниматься здесь разрешением самых сложных проблем и вопросов, составляющих суть политики. Он называл это место Чистилищем и обычно принимал большую часть своих посетителей (к числу которых относился и Прегер де Пинто) именно здесь.

Главный редактор «Сан», бывавший здесь уже не раз и не два, плюхнулся в кожаное кресло так, словно находился у себя дома.

– И что же у нас происходит? – спросил он у Горностаевого Мэра.

– Понятия не имею. А в чем, собственно, дело? – полюбопытствовал в свою очередь Горностаевый Мэр.

– Вы меня прекрасно понимаете.

– Прегер, я даже не догадываюсь, о чем вы! Что с вами стряслось? Вы напали на след Бинки?

– Хорошо. Я попытаюсь объяснить вам цель своего прихода. На прошлой неделе вы побывали на борту судна, бросившего якорь в Гудзоне. Наши репортеры сообщали, что, направляясь туда, вы выглядели встревоженным и расстроенным, словно заключенный, ожидающий оглашения приговора. Через два часа вы вернулись на берег совсем другим человеком и на глазах у всего города принялись плясать прямо на пристани.

Мэр откинулся на спинку кресла и довольно захохотал.

– За всю прошедшую с той поры неделю вы еще ни разу не общались с прессой.

– Я был очень занят.

– Город сгорает от нетерпения, желая узнать, что же это за корабль и с кем вы на нем встречались. Ваш союзник «Гоуст» сравнил ваш танец с джигой, которую сплясал Гитлер, узнав о сдаче Парижа. Неужели вам это нравится? Неужели вы не понимаете, что ваша скрытность может в любой момент обернуться против вас?